Скоро настанет время выходить к околице, звать: Москва, ау? Где ты?

Москва не сдвинулась ни на метр. Арзамас и Шахунья по-прежнему ближе к нам, их видно из окна.

Мы сократили время движения поездов, теперь до столицы рукой подать - четыре с половиной часа. Мы отремонтировали трассы и удешевили билеты на самолёт от и до Москвы. Мы протянули к ней трепетные руки: приди и сделай что-нибудь с нами. Хочешь - женись на нас, хочешь - возьми так. Нам всё равно, какого ты пола и чью веру исповедуешь. Мы знать не хотим, что с тобой стало. Куда важнее то, что стало с нами.

Мы пережили пору надежд, тогда на нас в упор (неумолимо казалось, что в лорнетку) смотрела Маргарет Тэтчер, приезжавшая сюда. Рядом с ней шёл, вскипая чёрной шапкой волос, бодрый и юный человек, которого по нелепой случайности так и не пригласили в кино или в мюзикл на роль тов. Бендера.

Нас называли "полигон реформ".

Мы пережили пору удивленья, когда выяснили, что на полигоне ничего толком не растёт, он не за тем задуман, полигон - это не сад.

Нижегородчина первой убила свою деревню, и первой посадила своего ни в чем не виноватого мэра в клетку.

Потом у нас заело пластинку, и с тех пор мы всё убиваем свою деревню, и всё норовим посадить одного и того же человека в тюрьму, хотя он давно ни мэр и никогда им не станет.

Зато мы позолотили купола, вымыли Большую Покровку и в странной забаве тоже назвали себя столицей: хотя бы Поволжья.

Вспомнили, что у нас есть, чем гордиться на всю страну - неподалёку жил святой Серафим. Мы сделали сто его портретов, и повесили один за другим, вдоль главного городского моста на Стрелке. На другой стороне моста, напротив, висела реклама не помню чего, кажется, лимонада.

Такие сегодня у нас наглядные представления о столичности. Сто святых в ряд, и лимонад пузырится.

Казань, услышав наше новое имя, поперхнулась, будучи  уверенной, что столица Поволжья - это она, а кто же. Самара не смотрела в нашу сторону вообще. Наше Поволжье так и закончилось в Городце, дальше нас не пустят, только если мы оставим свою столичность в прихожей, вот там полочка для тапочек, туда положите, чтоб никто не видел.

Но, несмотря ни на что, через все эти годы мы пронесли одно неизменное чувство, почти детское, почти нелепое. Вот оно: у нас всё равно всё иначе, мы всё равно иные, не такие как все. С нами что-то должно случиться, хорошее.

Мы давно устали удивляться и разочаровываться, и просто смотрим на мир с мягкой улыбкой, тёплыми глазами.

Тем нижегородцы отличаются, например, от москвичей. Москвичи - странный народ, как кажется с нашей провинциальной стороны. В метро они не за что не пойдут по лестнице, если рядом едет эскалатор. Устали что ли все смертельно? Если кто-то побежал по лестнице - это, верно, издалека приехавший, дикий ещё. Москвичи никогда не знают ответа на вопрос, где находится та или иная улица, даже если они на ней стоят... У москвича не хочется стрельнуть сигарету, он откажет так, словно ты попросил у него носовой платок высморкаться.

Я озвучиваю привычные, общие, старые, армейские, черт еще знает какие представления - но я их сам выстрадал.

Внутри москвичи наверняка иные: отзывчивые, щедрые, умные. К примеру, в московском транспорте читает каждый пятый, а в Нижнем Новгороде в маршрутках и метро читаю один я. Но снаружи москвичи всё равно… иные.

Но мы ещё больше отличаемся и от Владимира, и от Воронежа и от прочего черноземья. Там совсем тошно. В каждом городе живёт десять бояр, у каждого главного боярина - большая семья. Шурин возглавляет главный завод, зять - главное министерство, сын тоже что-то возглавляет. Братья возглавляют, прошу прощения, партии. Они ведут политическую, блин, борьбу. Дагестан какой-то, а не Черноземье. Люди смотрят на это и тоскуют.

Летом я накручиваю на своём четырехколесном белобоком товарище пару тысяч километров, перебираясь из Рязаней в Липецки, глазея по сторонам и бродя по городам. Комок в горле, право слово - иногда комок в горле. А чаще всего просто душно.

И люди вроде бы все замечательные. И места красивые. Но почти физически ощущаешь, что здесь ничего не движется, ничего не происходит, разве что одного боярина сменят на другого - а он снова оказывается близнецом того, что был только что.

Нет, в Нижнем иначе.

И я знаю, с кем мы немного похожи: с питерцами.

Живым взглядом и неспешностью манер. Иным, на европейский лад, чувством собственного достоинства, с русскими, впрочем, ненормативными аргументами, когда это чувство унижают. Отсутствием страсти к лоску. Любовью к своим бульварам и набережным. У нас есть кафе, где читают стихи - вы думаете, что-то подобное есть в Муроме?

У нас с Питером в чем-то похожая замесь. С одной стороны: огромная дореволюционная Ярмарка, осознание своего величия, своей значимости… баржи с товарами… Шаляпин… купечество, купеческие дома. И с другой: советская индустрия, ГАЗ, заводские районы, и бараки, да.

А в Питере? Их дворцы, их великолепный петровский стиль, ощущение своей имперской неповторимости… и здесь же - Кировский завод ("дворцам своим корень", - пел Розенбаум, как обычно, неточно, никакой он им не корень; но в принципе и Розенбаум о том же: о странных сочетаниях, дающих новый психотип).

Каждый питерец в моей жизни - близкий мне человек. Наши города научили нас понимать друг друга, улыбаться в одной тональности, смеяться в такт.

Бог весть, чем это объяснить. Ну не тоской же по навек упущенной столичности.

Конечно, и отличий у нас множество. Они - окно в Европу. А от нашего причала Русь гляделась в Азию, шли караваны в Персию. Но с двух разных сторон мы смотрели на Москву, дули ей в уши, чтоб не засыпала.

И культурный багаж с Питером различен, что греха таить. Там в каждом дворе либо Достоевский гулял, либо Бродский. А у нас один Горький на площади Горького, стоит, как укрощенный черный взрыв, смотрит бывшему губернатору Ивану Склярову в окно, никак не поймет, кто это.

Но описанное выше - лишь некие детали, дух наш всё равно чувствует если не родство, то некие тихие созвучия.

И вот мы живём здесь, желающие сохранить эти, на втором плане, невнятные созвучия - но одновременно быть как в Москве. Посытнее быть, пошире в кости, помясистее.

Посему все встрепенулись, когда пришел лобастый человек из Москвы, тяжёлый как каток, но быстрый и внимательный. Я говорю, мы все встрепенулись. Он на второй день уже понял, чего нас так потряхивает.

- Здесь Москвы не будет! Почва не та. Не вырастет, - сказал новый хозяин, набычась тяжелым лбом в видеокамеру. Улыбался одной половиной лица. - Москвы не будет, - повторил.

- …будет… будет… будет… - услышали мы эхо. Как нравится нам, так и услышали.

- Будет нам Москвы, - передавали друг другу, попивая чай на кухне или толкаясь на рынке. - И Москвы нам будет, и халвы.

Нас ни в чём не переубедить, пока сами не передумаем.

Пока нас ещё терпко греет то, что говорит лобастый человек. Он говорит, что у нас колоссальные резервы. Регион будто заточен под большие проекты - под большой бизнес, как минимум.

Плотность дорог в разы выше, чем в России; многие километры водяных путей, правда, флот убит. Зато есть свой международный аэропорт, где можно такой грузовой терминал построить, что вся Москва к нам будет летать разгружаться.

Что ж, мы не прочь подработать камерой хранения.

Жильё у нас такое дешевое, что Москва и офисы свои к нам перевезёт, всё у нас арендует, тем самым бюджеты наши наполнив несказанной манной.

Если не столицей быть, так хотя бы кладовой для столицы, антресолями.

Кто бы спорил. Зовите Москву, пусть разгружается.

Внутри между тем зреет легкое, досадное ощущение: Москва опять нас кинет. Не перевезёт она сюда свои офисы. Зачем им офис в Нижнем, где ни одного элитного борделя, не говоря о ресторане со свежей рыбой. На вечеринке здесь не встретишь ни Орбакайте, ни Фриске, ни Собчак - чьи имена звучат, как названия конфет или ирисок. Тоска без них.

И терминала не будет нам. Потому что.

Двинет Москва тяжёлым задом, опять вытеснит нас на волжские кулички, смотреть с откоса на Бор.

Что ж, нас не пугает тишина периферии. Втайне мы догадываемся, что несколько раз там уже бывали. Возможно, даже сейчас там. И ничего страшного. Никакая географическая периферия не страшна, если изначально исключена ссылка на периферию духа.

А чем жива душа наша, поговорим в другой раз.

Евгений Лавлинский

Оригинал этого материала опубликован на сайте «АПН – Нижний Новгород».